Дружба Народов №6 1982

Репортаж с завода коммунар, охватывающий 1980-1982 годы

ГЛАВНЫЙ КОНВЕЙЕР

С этим «М» большая была гонка. Началась она в третьем квартале семьдесят девятого, а кульминации достигла к декабрю. Из Горького штампы возили не обычным путем — поездом, а самолетами. Это, конечно, влетело в копеечку, но важно было как можно быстрее доставить их на «Коммунар». Без штампов встали бы оба прессовых цеха, а значит, и сборка. Полный провал» кто же его допустит! Было очень нервно, весь «Коммунар», все заводы объединения, напрягая силы, готовились к решающей битве. Постоянно возникали какие-нибудь помехи, то одно не готово, то другое, то третье…

А уж в декабре начался настоящий штурм. Даже степенные, знающие себе цену
испытатели автомобилей, мастера спорта и кандидаты в мастера, тонкие знатоки
машин всех марок, даже и они, побросав свои опытные образцы, тут же, в гараже
экспериментального цеха одевали полураздетые машины, ставя на них недостающие
детали, как какие-нибудь мальчишки и девчонки — пэтэушники из сборочного. Рядом
с ними трудились специалисты из лабораторий. Конструкторов бросили на главный
конвейер. Для серьезной, самостоятельной работы они не очень годились — женщин
много, — поэтому кто помогал прокачивать тормоза, кто вертел гайки, а кто подносил
детали. Отдельным мужчинам, разумеется, поручили отгонять автомобили с
конвейера— права-то есть у многих. Работали круглые сутки, одна бригада сменяла другую,
как в военные годы, хотя год был самый мирный, предпоследний год десятой
пятилетки. Но такая стояла задача — с Нового года полностью прекратить выпуск
«Запорожца» модели «968А», а начать производство «ЗАЗ 968М». Сами же взяли такое
обязательство!
В общем, это все тот же «Запорожец», но кузов стал поаккуратнее, убрали с боков раструбы, заменив их решеточками, кое-что еще сделали, не столь заметное глазу.
Это и есть модернизация — «М».
В те предновогодние дни и ночи метался по цехам главный инженер объединения Степан Иванович Кравчун. Говорят, это его заслуга, что в назначенный срок «М»
все же пошли с конвейера. Генерального директора не было на заводе. Очередной
отпуск. Он вернулся, когда все уже вошло в колею. Правда, до поры…
Примерно двумя годами раньше, когда «М» вернулись с государственных
испытаний, благополучно преодолев пески пустынь и горные перевалы, крутые спуски на
серпантинах и не менее крутые подъемы, мы оказались за одним столом с
профессором Борисом Михайловичем Фиттерманом и главным конструктором запорожского
«Коммунара» Владимиром Петровичем Стешенко. Кто-то из членов Государственной
комиссии, давшей «добро» модернизированному «Запорожцу», поднял тост за
благополучный исход испытаний. Все дружно сдвинули бокалы с шампанским, и Фиттерман,
повернувшись ко мне, довольно громко сказал, что «М» не просто ошибка, а ошибка
драматическая. Стешенко, услышав такие слова, посмотрел на меня длинными узкими
серыми глазами, но ничего не сказал. Эту машину спроектировали его люди, так же
как и хорошо всем знакомого «Запорожца» без буквы «М». Он не стал возражать
Фиттерману, и я знал почему. Он мечтал совсем о другом автомобиле. Он считал,
что за тем автомобилем будущее всего микро- и малолитражного автостроения. И я
знал, что он первый из наших конструкторов начал делать эту машину. К тому времени он сделал ее настолько, что опытные образцы уже ездили по дальним и ближним от Запорожья дорогам.

Я понимал, почему Фиттерман сказал о драматической ошибке. Если «М» решено ставить на конвейер, то этой новой придется долго ждать. Автоматические линии,
агрегатные станки, штампы стоят миллионы. Они должны отработать свое, и только
тогда их можно отправить на переплавку, заказав новые для новой машины.
Там, за столом, я спросил у Фиттермана, какой же смысл готовить производство
морально устаревшего автомобиля, в то время как уже почти готов автомобиль
прогрессивной конструкции. Его, конечно, нужно еще доводить — три-четыре года
напряженного труда, но дело-то стоит того! Ведь машина, судя по всему, не уступит
лучшим мировым образцам, а кое в чем и превзойдет их, так зачем же заранее
планировать отставание?

Но умудренный жизнью Фиттерман, хорошо известный в кругах автомобильных
конструкторов, посмотрел на меня печальными глазами и ничего не ответил. И Стешенко тоже промолчал.
Тогда я повторил вопрос. И Фиттерман коротко объяснил мне, что избран путь
наименьших затрат.
— Модернизация — плановая работа! — следом за ним сказал главный
конструктор.— Мы не имеем права топтаться на месте.
Я приехал на «Коммунар» вскоре после новогоднего штурма, в конце января.
По главному конвейеру уже ползли красные и зеленые «М».
Главный конвейер, когда видишь его впервые, производит сильное впечатление.
Из отдельных узлов постепенно рождается автомобиль. Проплывают мимо тебя
разноцветные кузова. — голое окрашенное железо. А потом, когда идешь, опережая
движение конвейера, ты видишь, как люди одевают железный кузов: появляются глаза —
фары, сиденья и обивка салона, лобовое стекло и заднее. А потом подъемник,
похожий на гигантского краба, обхватив кузов четырьмя обернутыми ветошью лапами,
несет его по воздуху и бережно опускает на другую ветку конвейера, накрыв им
подвеску и двигатель, а сборщики тут же кидаются крепить все это к кузову. А чуть
поодаль из-под самого потолка с другого транспортера падают в сетчатый приемник
комплекты колес. Кузов встает на собственные ноги, до сих пор он лежал на брюхе.
Теперь это уже автомобиль, хотя пока он и не может ехать сам, его по-прежнему
тащит вперед конвейер, а сборщики, облепив его со всех сторон, что-то там
доделывают, подправляют. Наконец первое завывание стартера, первый вздох двигателя и
первый надсадный рев, автомобиль прыгает вперед и уносится с главного конвейера,
освобождая место следующему, в котором уже сидит водитель-отгонщик, пробуя
педали.
Разглядывая главный конвейер, я поджидал Любалина. В прежние годы, еще при
директоре Серикове, он работал начальником сборочного цеха и был, как говорится,
на коне. Директор его хотя и поругивал иной раз, но чаще хвалил. И многие другие
его хвалили тогда — молодой, подающий надежды, грамотный и волевой. Дед, как
любил называть себя директор и как за глаза называли его на заводе и в
министерстве, вытащил Любалина из рядовых инженеров. А начинал-то он слесарем. Тут же,
на «Коммунаре», работая, заканчивал вечерний институт и еще не успел закончить,
как его заметил Сериков. Он многих замечал!
Но три года назад случилось на заводе несчастье — умер Сергей Александрович
Сериков, а на его место был назначен Иван Митрофанович Доля, работавший до того
главным инженером.
Многие из тех, кого я знал, здорово скисли тогда, узнав о назначении нового
генерального. Дед их вырастил и воспитал, и все кругом было связано с Дедом; все
порядки и все взаимоотношения так или иначе устанавливал и налаживал он. И вдруг
его не стало, и, как все пойдет дальше без него, было совершенно не ясно. Любалин
скис настолько, что ушел в конце концов из цеха на другую, более спокойную
работу, в ОТК завода Поговаривали, будто ему предложили уйти. Я этим разговорам
поверил, потому что Любалин — человек активный и привык быть в первом ряду, вряд
ли сам попросился бы во второй или даже в третий ряд.
Однако оказалось, что попросился он сам. А в дирекции возражать не стали,
потому что прямота его и резкость не всем импонировали. Дела в сборочном с
уходом Любалина ухудшились И вот теперь его призвали вновь, но решили ему под
начало отдать не только сборочный цех с главным конвейером, а еще и другие цеха,
которые поместились и в этом корпусе, и в соседнем. Была своя логика в таком
объединении — появилась возможность укрупнить службы механиков, энергетиков,
технологов и прочих. В случае какого-либо аврала больше сил можно бросить
в прорыв.
Сериков однажды тоже объединил сборочные цеха, да потом почему-то
отказался от этой затеи. Теперь решили ее повторить, надеясь осуществить все на новом,
лучшем уровне.

Я поджидал Любалина, чтобы задать ему несколько вопросов, а он все не шел,
я глядел на конвейер и думал о том, как все повторяется на «Коммунаре», хотя
годы проходят и многое меняется вокруг. Давным-давно, так же как и сейчас, я
приехал на завод месяц спустя после того, как взамен горбатенького «Запорожца»
девятьсот шестьдесят пятой модели на конвейер поставили следующую, девятьсот
шестьдесят шестую модель с более комфортабельным салоном, но с прежней начинкой. Тоже
был великий штурм, великая спешка. Это было в шестьдесят девятом году, в самом
начале, а теперь начался восьмидесятый год.

Мне пришлось тогда писать статью о том, что напрасно так поторопились
ставить на производство машину, которая далеко не лучше зарубежных аналогов уже
сегодня, а дальше разрыв будет увеличиваться, ведь многие годы ее предстоит
выпускать, резерв же для модернизаций у нее слишком мал. Первая наша микролитражка
не так уж и плоха, и лучше бы подождать несколько лет, выпускать ее, по мере
возможностей совершенствуя конструкцию, но не перестраивая конвейер и другие
производства, не тратя на это больших денег. Разумно было бы обратить серьезное
внимание на переднеприводный автомобиль принципиально новой конструкции, который
начали делать по собственной инициативе молодой главный конструктор Стешенко
и еще четыре-пять конструкторов, взявшихся помогать ему. Такого автомобиля не
выпускает пока ни одна фирма, но наступит время и будут выпускать многие. За ним
будущее, а не за тем, который поторопились поставить на конвейер. Но, конечно,
чтобы сделать переднеприводную, нужно взяться как следует, а не вчетвером-впятером. Тут должен работать большой коллектив конструкторов. Вот где следовало бы поторопиться.

Статью эту напечатала газета «Труд» в двух номерах, но ответа никакого мы
не получили. Все тогда очень спешили заменить горбатенького «Запорожца» более
комфортабельной машиной…
А потом была большая спешка со следующей моделью — девятьсот шестьдесят
восьмой — и с ее модификациями, а теперь вот дело дошло до «М». Вон идет она по
конвейеру, такая же еще «сырая», как и ее предшественницы, когда их ставили на
конвейер. Потом-то понемножку их совершенствуют, потому что начинаются
скандалы с потребителями и от них никуда не денешься. Жалобы идут в министерство
и на завод, и в разные другие инстанции…

Наконец я увидел Любалина. В глубокой задумчивости, нагнув коротко
стриженную голову, он шел вдоль конвейера. Он прошел бы мимо, но я встал на его пути.
— Вы? — удивился он, подняв на меня глаза.— Какими судьбами?
— Известно какими, командировочными,— ответил я.
По крутой, как пожарная, лестнице мы взобрались в диспетчерскую, очень
похожую на пост ГАИ, с такими же стеклянными стенами и так же поднятую вверх. Но
здесь под нами была не трасса, а конвейер. Переплетения конвейеров и
транспортеров, а мы посреди этих переплетений, возвышаясь над ними. Отсюда все хорошо было
видно. Мы прошли через один стеклянный отсек, где у пульта сидела молодая женщина-оператор, в другой, где буквой «Т» стояли два стола, а в углу диван.
Тут оказались и еще люди, они ожесточенно спорили, в выражениях не стесняясь. На нас никто не обратил внимания.
— Выясняют производственные отношения,— усмехнулся Любалин.
— О чем они?
— Да все одно и то же! Ух, Фоменко разошелся!
Начальник смены Фоменко, мужчина лет пятидесяти, коренастый и крепкий
с виду, наседал на какого-то полного, флегматичного человека.
— Так почему же вы вовремя не заказали этих проклятых болтов? — кричал он
осипшим, сорванным голосом.— У меня конвейер стоит. Ну, почему не пошевелились
вовремя?!

Ты не ори,— спокойно ответил тот.— Заявку мы дали. Ну, не отгрузили нам.
Мы-то при чем?
— Где ваша заявка? Я же проверял. Проспали! Вы что, не знали, что болты в
дефиците? Каждый раз одно и то же!
— Была заявка.
А я говорю, не было,— еще больше повысил голос Фоменко.— Чего ты
теперь на других валишь?! Богадельню там развели.
— Ты, Фоменко, полегче,— угрожающе сказал тот.— Выбирай выражения.
— Нечего мне выбирать! У меня конвейер остановился! Что мне выбирать?! —
Фоменко совсем зашелся.— Работать никто не хочет. Вы, что ли, будете отвечать за
простой?
— Я! — сказал вдруг Любалин и поднялся.— Довольно, товарищи. Выясним
отношения на диспетчерском.— Голос у него был, как у Левитана, Все разом стихли.
Фоменко посмотрел на него воспаленными глазами, дернул головой и пошел к
лестнице. Остальные в полном молчании последовали за ним.
— С кем это он? — поинтересовался я.
— Да из производственного управления. Так что же вас привело на этот раз?
— Хочу писать о главном конвейере.
— Почему только о главном конвейере? Почему не о других цехах?
— Здесь все сходится.
— А-а,— протянул Любалин.— Понятно. Ну, что ж, интересное дело. Вам бы
тут посидеть недельку, разобраться.
— Обязательно посижу. Приеду через несколько месяцев и засяду.
— Но вы поинтересуйтесь не только сборкой. Тут, конечно, многое видно, но мы
же не сами по себе,— подумав, предложил он.— Нас питают другие цеха. Здесь все
сходится, верно. Но вот что и почему не сходится?
— Почему вы вернулись, Александр Дмитриевич? — спросил я прямо.
— Напрасно, наверное,— сказал он вдруг.— Впрягся в этот воз, а потащу ли?
Тяжелое положение!
Мы помолчали.
— «Коммунару», по-моему, никогда легко не было,— сказал я.— А какому
заводу легко? У всех напряженные планы.
— Я не об этом,— отмахнулся он.— Планы должны быть напряженными. Вы
что думаете, я работы боюсь? Всю жизнь вкалывал и от работы не бегал. Но я хочу
видеть плоды!
— Вон они,— кивнул я в сторону конвейера.— Что вам еще нужно? Все идет по
плану!
— Та вы шутите чи нет? — перешел он вдруг на украинский.
— Нет. Разобраться хочу. Ничего будто бы на «Коммунаре» не изменилось за
последние годы, и люди, в основном, те же работают, разве что новый директор
и новый главный инженер, а в остальном начальство прежнее и в отделах, и в цехах.
Но вот многие говорят, что обстановка на заводе изменилась к худшему. Так это?
— Так,— кивнул он.— Сериков все держал в кулаке, сам решал все вопросы.
Был бы Сериков, возможно, все бы шло иначе.
— Нет,— возразил я.— Время не то. Каждому времени свои директора.
Сергей Александрович Сериков не был кабинетным директором. Много времени
он проводил в цехах, особенно когда наступали для «Коммунара» критические дни.
Завод был его детищем, он растил его, пестовал. Старую развалюху, выпускавшую
примитивные сеялки, он превратил в автозавод. Поначалу он был главным
инженером того заводика, а потом, когда решено было организовать на «Коммунаре»
производство первых наших микролитражек, Сериков, оставаясь главным инженером,
возглавил реконструкцию. Он провел ее с блеском, как считали многие в ту пору. В
удивительно короткие сроки сумел поставить на конвейер маленького горбатенького
«Запорожца» — «ЗАЗ 965». Его назначили директором. Тогда ему было за пятьдесят.
Я говорю сейчас о директоре потому, что очень многое от него зависело, тем более
от такого директора, каким был Сериков.

Тогда, еще в самом начале, он сильно омолодил заводской начсостав. Много
энергичных парней пришли на автозавод, только начинающих жить. Они жаждали
настоящего дела, и Сериков, быстро оценив возможности каждого, стал подтягивать
их вверх, обучая уму-разуму на свой, конечно, манер. С ними, опять многим на
удивление, он вскоре поставил на производство следующую модель «Запорожца» —
«ЗАЗ 966», прототип нынешнего «М». Именно в ту пору поднялись, став
начальниками ведущих цехов, Степан Иванович Кравчун, Тарас Игнатьевич Примак, Александр Дмитриевич Любалин, Анатолий Александрович Кохан, Иван Андреевич Васюков — молодая и энергичная директорская гвардия, влюбленная в своего Деда. Тогда же стал
главным конструктором и Стешенко. Всем, кого я упомянул сейчас, было около
тридцати. Для них Сериков был и в самом деле «дедом», мудрым, все знающим и
понимающим. Велик был его авторитет!

Наверное, никто лучше его не знал завод. Эти его тонкие и порой неожиданные
знания поражали. К тому же у него была прямо-таки феноменальная память. И еще
он умел принимать решения мгновенно и неожиданно для других, чаще всего это
были наилучшие для тех ситуаций решения. Хочу подчеркнуть особо — для тех
ситуаций.

Иной раз он все же ошибался. Доказывать, что он ошибся, было бесполезно—
не терпел возражений от своих воспитанников. Но зато, когда какой-нибудь хитрец,
спустя немного, приходил к нему и докладывал, что все вышло очень хорошо и как
же это никто, кроме директора, до такого не додумался раньше, Сериков бурчал
добродушно: «Видишь! Я же говорил, как надо!» Но в прошлый раз он говорил, чтобы
сделали как раз наоборот. И прекрасно это помнил. Обманывали его, когда он сам
того желал.

Он считал себя экономистом, прежде всего экономистом, а потом уже
инженером. Во всяком случае, мне он так говорил, и совсем, мол, не потому, что много лет
назад получил экономическое образование, а по натуре своей. Не знаю уж, что он
понимал под этим. Знаю лишь, что все сколько-нибудь важные для завода проблемы
решал единолично он, И вообще он любил принимать решения, не боялся их
принимать. Это все знали и потому всякий раз, когда возникали неприятности, шли к
нему — Дед что-нибудь придумает и решит.

Я встречался с Сериковым на протяжении многих лет. Он был директором того
самого склада, что и директора первых пятилеток, а затем и военных лет, когда
главным было как можно быстрее достигнуть поставленной цели, чего бы это ни
стоило. И все замыкалось на нем: и экономика, и техническая политика, и все
текущие дела.

Помню первую нашу встречу и первый наш разговор. Тогда только начали
выпускать девятьсот шестьдесят шестую модель, и директор с явным удовольствием
рассказывал, как все проходило, как напряженно днем и ночью работали люди и как
он сам всем командовал и всем управлял. Он лично пришел пускать конвейер и
пустил его на день раньше установленного срока. А представитель главка, приехав
специально на пуск, опоздал ровно на сутки — девятьсот шестьдесят шестая уже шла
на конвейере. И нужно было видеть лицо того представителя! Он, смеясь, показал,
какое у того было лицо.

— На день раньше! Понимаете? Это была наша победа,— говорил он.—
Коллектив, значит, способен оперативно решать крупные задачи!—Он был очень доволен,
что так все получилось.
А я не понял, почему директор должен самолично пускать конвейер. Но он
объяснил, что приход директора на сборку и личное участие во всем этом деле имеет
большое психологическое значение. Именно тут устанавливаются прямые контакты с
коллективом, люди видят директора рядом, видят, как он решает вопросы, и сами
стараются все решать как можно оперативнее.

Позже Виктор Яковлевич Фоменко рассказывал мне, как в особо трудные дни и
ночи приходил Сериков на главный конвейер и как говорил иной раз: «Ты, Фоменко,
пойди куда-нибудь на другой участок, а я тут вместо тебя побуду». И усаживался за
диспетчерский пульт, к селектору или за стол, где проводят оперативки. Отсюда, из
этой стеклянной будки, он и управлял работой главного конвейера. И весь цех, весь
завод знал, кто принял на себя командование, и знали, что шутки тут плохи. Не
проходила никакая «спихотехника», когда валят один на другого, запутывая. Карал он
мгновенно.

Потом, когда все входило в свою колею, когда в действиях людей появлялась
некая слаженность, он призывал Фоменко: «Я пошел, а ты уж постарайся, Виктор
Яковлевич, держать этот ритм. Ты думаешь, я не понимаю, как тебе трудно, но ты
уж, пожалуйста, постарайся, я тебя лично прошу, просто по-человечески прошу!»
И Фоменко работал. Ах, как он работал! Сам Сериков просил его, лично просил!
И другие работали не хуже Фоменко, потому что директор их тоже просил.
Знатоком человеческих душ был Сергей Александрович Сериков и «к каждому имел свой
ключик», как говорит теперь Фоменко.

И в кабинет Любалина он приходил в трудные дни и говорил: «Дай, деточка,
сяду в твое кресло». И проводил оперативки, диспетчерские, распределяя, что и кому
нужно делать.
Мне он объяснял, что в человеке скрывается очень много неиспользованной
силы и главное — освободить эту силу и использовать ее на дело, а это возможно,
если покажешь, как нужно действовать. Тут он, конечно, был прав.
Хорошо в те годы работал «Коммунар», плановые показатели всегда были
в порядке, и знамена были, и классные места в соревновании.

Но бывали дни, когда в конструкторских залах стояла гулкая тишина, пустели
лаборатории и другие технические службы, зато на конвейере и в прессово-кузовном
корпусе становилось необычайно людно. В помощь производству Сериков бросал свой
последний людской резерв. Использовать его было просто — дать команду, и люди
встанут к прессам и у конвейерных лент. План будет выполнен. Нет, перевыполнен!
Просто выполнять план Сериков не любил.

Однажды, это было еще в самом начале десятой пятилетки, когда завод отмечал
очередную победу в борьбе за план, я спросил у него, правильно ли с инженерной
и экономической точки зрения гонять итээровцев в цеха, ставить их к конвейерам или
к прессам?
Из-под лохматых седеющих клочковатых бровей на меня настороженно и
пронзительно смотрели его глаза. Он ответил не сразу.
— У нас нет другого выхода,— промолвил он наконец.— Если бы мы провалили
план, коллектив остался бы без прогрессивок и премий. Кроме материального это
имеет и чисто психологическое значение. Подумайте об этом! К тому же и
финансовое положение завода осложнилось бы, да и вообще положение…
— Главный конструктор хвастал, что за смену заработал на прессе пять
восемьдесят,— заметил я.— Перегнал всех конструкторов. Может, оставить его работать в
прессовом?
— Я этому Стешенко покажу пять восемьдесят! — уколов меня взглядом,
пообещал Сериков.— Нашел время развлекаться! Весь завод поднялся, а он шутки шутит!
— Горькие это шутки, Сергей Александрович!
— Не сладкие,— согласился он.— Нет у нас другого выхода. Не на кого
надеяться и не на что.

Заводы, как люди, стареют. Но в отличие от людей они не умирают от старости.
Первым сигналом наступающей старости является невыполнение плана по росту
производительности труда. Идет месяц за месяцем, план понемножку растет, а
производительность будто застыла на месте. Это первый звонок. Дальновидные стратеги
не ждут такого звонка, делают все от них зависящее, чтобы он не прозвенел:
покупают новое оборудование, бросают все средства на механизацию и автоматизацию
технологических процессов, на усовершенствование этих процессов и т. д. За счет
чего можно повысить производительность труда, известно даже начинающему
инженеру.

Тактики же ничего такого не делают. То ли в повседневной круговерти они не
успевают подумать о неизбежном, то ли неспособны как следует все рассчитать, то
ли надеются, что авось пронесет. Трудно понять, на что рассчитывают тактики.
Наверное, на что-то рассчитывают.

Мой старый добрый знакомый Петр Прохорович Мельник, генеральный директор
таллинского объединения «РЭТ», собрал как-то ведущих конструкторов и сказал им
примерно следующее: чтобы хорошо жить, нам нужны деньги, в том числе и валюта.
Тогда мы сможем покупать то, что нам нужно. А чтобы у нас появились деньги,
нужно выпускать продукцию, которая пользовалась бы спросом не только на
внутреннем, но и на мировом рынке. Если у вас есть идеи, выкладывайте. Но словам я не
верю. Дайте в письменном виде ваши соображения, за счет чего мы смогли бы
вырваться вперед и сколько это даст валюты. Подсчитайте, сколько это нам будет
тоить, что для этого нужно, в каком году можно реализовать наши новинки.
Составьте нечто вроде графика. Я видел тот график, разговаривал с конструкторами. Его составили примерно в то время, когда запорожцы отправляли свои «М» на госиспытания.
И вот прошло два с небольшим года. Объединение «РЭТ» успело не только
создать новые конструкции, но и запатентовать их в тех промышленно развитых
странах, которые в их области считаются наиболее передовыми: Японии, США, ФРГ.
Вопрос уже стоит о продаже лицензий.

Объединение же «АвтоЗАЗ» за тот же отрезок времени поставило на
производство модернизированный «Запорожец».
Таковы факты. Но факты живут не сами по себе.
Пятнадцать лет знаком я с таллинским заводом «Пунанэ РЭТ». Примерно
столько же и с запорожским «Коммунаром». Теперь оба они головные заводы
объединений. Поясняю, кстати, «РЭТ» — радиотехнический завод. Известная в прошлом
«Эстония-стерео», радиокомбайн высшего класса, делалась на «Пунанэ РЭТ» в цехах
ширпотреба. В семьдесят девятом году ее сняли с производства, и я помню, как это было:
ни пожара, ни вселенского штурма с криками, беготней и наказаниями зазевавшихся,
ничего подобного. Все произошло очень спокойно и буднично в канун того Нового года.
Мы пошли на сборочный конвейер. По нему, блестя лаком, плыли «Эстонии».
Привычная. картина, и я не понял, зачем Мельник привел меня в этот цех.

— За тем, чтобы ты в последний раз полюбовался, как «Эстония» идет на
конвейере,— усмехнулся он.— Для тебя это, может, и не важно, а для нас историческое
событие. Через два часа ты этого уже не увидишь.— И, взглянув на часы,
уточнил: — Через два часа пятнадцать минут.
— И что же я увижу через два часа пятнадцать минут?
— Ты увидишь совершенно новую продукцию. Время-то засеки!
Мы были в его кабинете, когда застрекотал селектор и вспыхнула лампочка.
— Петр Прохорович! Докладываю, пошла новая радиола! — сообщили из
динамика.
— Все нормально? — спросил Мельник.
— Нормально,— ответил динамик. Щелкнул тумблер. Я посмотрел на часы.
Тут я на самом деле удивился. Но не тому, что все так точно было рассчитано
заранее, и не тому, что взамен одной, устаревшей, видно, продукции с конвейера
пошла новая. Все это, конечно, хорошо. Но больше всего удивило меня то, как все
это происходило! Генеральный директор сидит у себя в кабинете и преспокойно
разговаривает со мной, а в цехе тем временем…

— Да ничего там не происходит,— пожал он покатыми сильными плечами.—
Что там может происходить? Задания людям даны, все на местах, техника
подготовлена и работает.
— Здорово! — не удержался я и подумал о «Коммунаре».
— Не здорово, а норма,— сказал он, уперевшись в меня зеленоватыми
напористыми глазами.— Кто отвык работать, тот и думает, что это здорово. Нормальная
ситуация!
На другой день у директора была назначена «мозговая атака». Дело в том, что
по заданию министерства объединению в ближайшие два года следовало резко, чуть
ли не на четверть увеличить объем производства и соответственно повысить
производительность труда А за счет чего?

Месяц назад Мельник собрал людей, тех, от кого все это могло зависеть, и
предложил подумать. Он сказал, что принимаются любые предложения, самые на
первый взгляд дурацкие Но одно условие придется соблюдать. Каждый должен точно
рассчитать эффективность. Никаких общих слов, только идеи и цифры. На подготовку
дается ровно месяц.

И тот день наступил. «Атака» продолжалась около трех часов. Я нарочно зашел
в приемную, когда люди должны были выходить из директорского кабинета. Они
выходили оттуда, будто из финской бани. Один из них, знакомый мне начальник
участка, сел рядом и стал, отдуваясь, объяснять разницу между обычным совещанием и
тем, что сейчас происходило. Совещание, оказывается, это как езда по знакомым
улицам города. Есть, конечно, препятствия: и другие машины, и прочий транспорт, и
пешеходы, и светофоры, и инспекторы ГАИ. Но это все же привычная езда, хотя и
требует напряжения. А тут были ралли, гонка, состояние величайшего стресса.

— С ума сойти, какое напряжение! — говорил он, прикладывая платок к
влажному лбу. — Загонял нас!
Из кабинета вышел другой знакомый мне человек, заместитель главного
инженера, и тоже сел рядом.
— Видали, что вытворяет?—и тоже стал утирать лоб.— У меня рубаха мокрая.
Такую олимпиаду устроил! Ну-ну!..
— Набрали, что нужно? — спросил я.
— Перебрали даже.
— Ну, закрутил Петр Прохорович! — покачал головой начальник участка. —
Задавил. Сам, видно, подготовился.
— Хитрый?
Он посмотрел на меня ошалевшими глазами.
— Волкодав!
Мне показалось, что сказал он это с удовольствием. Заместитель главного
инженера тактично промолчал.
Тут вышел заместитель генерального директора по производству, громкоголосый
и всегда решительный, оглядел нас и, ни к кому не обращаясь, тихо и задумчиво
произнес:
— Вот так-то, братцы-кролики,— и медленно пошел к себе.
А потом в дверях появился и сам Мельник, свежий и веселый, кивнул мне.
— Заходи!
— Ну? — спросил я, усаживаясь в удобное кресло против его стола. — Что же
теперь будет?
— Работать будем,— засмеялся он, показав крупные крепкие зубы. — Работа —
это ведь не детский садик! Согласен? Система должна работать!
— Теперь хорошо тебе, Петр Прохорович. Укрепился ты!
— Хорошо тому, кто не хочет работать,— сказал он, хмурясь. Видно, вспомнил
кое-что. Я тоже вспомнил.

Мы познакомились год примерно спустя, после того как его перевели с львовского завода сюда, на «Пунанэ РЭТ», директором. Завод был совсем плох, и директоров из-за этого меняли чуть ли не ежегодно. А Мельник директором прежде не
работал. Ему было тридцать. И он начал директорствовать. Круто начал. Потом его
собирались снять, да каким-то чудом он остался на этой должности. А спустя
несколько лет снова приключилась похожая история. Опять жалобы, естественно, комиссии.
Жаловались люди, которые были обижены на него. Комиссии разбирались. Но нет
ведь ни одного директора, к которому нельзя было бы предъявить тех или иных
претензий.

Я приехал в Таллин, когда на уровне главка судьба директора была уже
предрешена. Готовили приказ по министерству. Я пошел к секретарю горкома партии
узнать, на самом ли деле Мельник скомпрометировал себя настолько, что следует снять
его с работы. Ведь «Пунанэ РЭТ» при нем стал подниматься. Он очень много сделал
для завода, буквально перестроил его. Ошибки, конечно, кое-какие допускал. Но кто
работает и не ошибается? Да и потом он еще так молод — сорока нет!
Секретарь горкома, спокойный, рассудительный человек, слушал меня, не
перебивая. Спросил один лишь раз, почему меня так волнует судьба данного директора
Я объяснил, что, когда завод стал подниматься, я писал о «Пунанэ РЭТ». А потом,
когда завод поднялся окончательно, опять писал. Директор этот произвел на меня
очень хорошее впечатление, и такими кадрами грех было бы бросаться.
— Ас чего вы решили? — улыбнулся секретарь горкома моей горячности. —
Представитель главка советовался с нами, но у нас о Мельнике прямо
противоположное мнение. Действительно толковый парень, и мы его, конечно, будем поддерживать

Так оно впоследствии и вышло — поддержали. Вскоре Мельника назначили
генеральным директором объединения «РЭТ».
Теперь, все это вспомнив, я спросил:
— Что самое главное для нормальной работы завода?
Он ответил не сразу, вышел из-за стола, походил по кабинету, потом сел на свое
место и долго молчал.
— Человек — начало всему,— сказал он вдруг. — Человек!
— Не такая уж и новость,— заметил я.
— Да,— забарабанил он пальцами по столу. — Не новость. Но иной раз мы забываем об этом. Увлекаемся большими категориями, а букашку-человека не замечаем.
Приспособится, мол, привыкнет и будет слушать нас и все, что мы хотим и как хотим,
будет исполнять. А букашка осваивается, но как удобнее ей. Мы потом начинаем
удивляться, возмущаться. Откуда такое безобразие? Ты понял? — он опять посмотрел
на меня напористыми глазами.— Человек быстро адаптируется к окружающей среде.
Важно создать именно такие условия, чтобы интересы личности и общества
совпадали.

— Как же ты пытаешься это сделать? Ведь ты, конечно, пытаешься!
— Пытаюсь,— он отвернулся к окну и стал разглядывать бурую стену соседнего
здания. И опять долго молчал. — У меня нет достаточных рычагов, и не мне их
изобретать. Я стараюсь использовать то, что мне дано. Помнишь, с чего начинались все
мои неприятности?
— Помню,— ответил я. — Кадры.
— Именно. Я старался освободиться от тех, кто не хочет или не умеет работать.
Если человек не решает тех задач, которые по должности своей он решать обязан,
то зачем он заводу? Производство — это система, где каждый элемент должен
исполнять только свою функцию. Тебе поручен определенный участок работы, вот и решай
все вопросы, не жди, пока кто-то за тебя решит.
— Идеальная ситуация.
— Так должно быть,— промолвил он, не отрывая взгляда от стены. — Мы
придем в конце концов к этому. Нет альтернативы. Нет, понимаешь!
— Что-что, а это я понимаю. Долго же мы идем…

Он резко обернулся ко мне.
— Два врага у нас — безответственность и нерешительность. Я постоянно борюсь
с ними. Борюсь! — В голосе звенела ярость. Он опять поднялся и заходил по
кабинету. Когда-то он был самбистом-разрядником, С тех пор, наверное, и осталась у него
эта резкая пружинистая походка. Я смотрел на него и вспоминал «Коммунар».
Еще при жизни Серикова завод вышел на проектную мощность — стал давать сто
пятьдесят тысяч автомобилей в год. Таков был запроектированный предел, директор
сделал все от него зависящее, чтобы побыстрее дойти до него. А потом завод как бы
уперся в барьер. Это состояние не было состоянием покоя или ожидания. Я бы
сравнил его с тем, что испытывает спринтер на финише, когда все было отдано бегу. Но
такое сравнение недостаточно отражает существо происходящего. Спринтер,
пересекая финишную черту, знает — своей цели сегодня он достиг, а завтра будут новые
тренировки, а потом новые соревнования. «Коммунару» же предстоял бесконечный
бег и бесконечное, ежесуточное пересечение финишной черты. Ее требовалось
достигнуть к двенадцати ночи, когда кончается вторая смена, а в семь утра следующего
дня новый старт. И так день за днем, месяц за месяцем….

После кончины Серикова что-то нарушилось в заводском организме. Не всякий
раз стало хватать сил и дыхания, чтобы к двенадцати ночи добежать до финиша.
Начались срывы, каких прежде не бывало. Генеральный директор Доля нервничал, теряя
иной раз самообладание на планерках, кричал начальникам цехов и отделов, что они
бездельники и заслуживают самых строгих наказаний. И он наказывал тут же,
объявляя выговоры и лишая премий и прогрессивок. А когда кто-нибудь из пострадавших
поднимался и, обозлясь, кричал ему в ответ, что выговорами и лишением премий
ничего не добьешься, а нужно решать такие-то и такие-то вопросы технического или
экономического порядка, он, немного успокаиваясь, говорил, что у него есть
заместители по всем этим вопросам. С ними все нужно решать. Но беда заключалась в том,
что не все заместители готовы были принимать решения. Ведь не один год они
проработали рядом с Сериковым. Ему нужны были исполнители его решений, а не те,
кто предлагает и отстаивает свои.

Впрочем, не единственная это беда. В плановом управлении я познакомился с
документами, которые многое объяснили. Оказывается, объем основного производства к
концу десятой пятилетки запланировано было увеличить на двадцать пять процентов,
в то время как вспомогательные цеха оставались почти такими, какими были прежде.
Увеличение объемов на один-два процента — это ведь мизер. Вопиющая диспропорция!
Но она планировалась еще в девятой пятилетке, когда полновластным хозяином завода
был Сериков, а Доля был главным инженером. Все, значит, делалось для того, чтобы выполнять план, увеличивая выпуск автомобилей. Все внимание только этому! Вот
почему так мало в цехах современного оборудования, а работает, в основном, то, что давно
уже просится под копер и на переплавку. Но тот же Сериков в первые годы своего
директорствования стремился развивать вспомогательные цеха. Именно тогда они и
были, в основном, построены и перестроены. И оборудованием тогда тоже были
укомплектованы. Для того времени это были достаточно мощные производства, способные
полностью обеспечить нужды основных заводских цехов. Однако в девятой, в десятой
пятилетке, особенно в десятой, они уже плохо справлялись со своими задачами.
Теперь трудно сказать, на что рассчитывал Сергей Александрович Сериков. Ну, а
Иван Митрофанович Доля? Он ведь был главным инженером! Допустим, размышлял я,
сидя в плановом управлении и знакомясь с перспективными планами развития завода,
при директоре Серикове невозможно было делать то, чего он не хотел. Но уже
несколько лет как директор Доля. Почему же ничего не сделано, что’бы выправить положение?

Почему все остается, как было? Нет, хуже чем было?! Где же стратегия?
Несколькими годами раньше в один из приездов в Таллин Мельник заставил меня
поехать с ним за город. «Тебе обязательно нужно посмотреть этот склад!» Мы ехали
минут пятнадцать, выскочили за город, там петляли какими-то извилистыми
незнакомыми проселками, пока не оказались на пустыре, обнесенном глухим забором. Из-за
забора торчали серые бетонные колонны, на некоторых лежали уже фермы перекрытий.
— Приехали,— сказал Мельник, вылезая из машины.— Идем смотреть.
— Колонны. Чего на них смотреть!
— Ну, это ты зря,— он укоризненно посмотрел на меня.— Очень даже есть на
что смотреть. Я тебе сейчас все объясню.
Мы прошли в калитку, и я удивился:
— Зачем такой большой склад такому заводу, как «Пунанэ РЭТ»?
— Пригодится,— ухмыльнулся он.— Важно построить коробку. Знаешь, как у нас
в Таллине трудно построиться?

Оказывается, он добивался разрешения на строительство, да ничего не добился.
Тогда у него возникла идея построить склад в недалеких пригородах. Поездил и нашел
подходящий пустырь. Земля бросовая, для сельского хозяйства непригодная, вообще ни
для чего не пригодная, а для склада в самый раз. Не без труда, но все же добыл
разрешение. Доказал в министерстве, да и здесь, в Таллине, что без хорошего,
по-современному оборудованного склада не жить дальше заводу. Он уже и с проектировщиками, мол, договорился о полнейшей механизации этого склада, да и заказы на оборудование у него готовы принять соответствующие организации. Все дело за разрешением. Склад
будет самым современным в республике, остальные заводы станут присылать сюда
людей, чтобы и у себя такие строить…
— А кроме склада ты, наверное, собираешься здесь разместить танцзал? — заметил
я, оглядывая громадную стройку.
— Вспомогательные службы,— ответил он.— Заготовительное производство. Все в
одном блоке.
— А склад хоть останется?
— Останется,— кивнул он.— Только не такой, как ты думаешь. Зачем мне отсюда
возить в город дерево, например, пластмассу, металл, а там все это обрабатывать?
Рациональнее здесь все сделать и везти на завод заготовки. Мы выведем сюда некоторые
вспомогательные производства, и будет резерв для расширения основных цехов.
Представляешь, сколько высвободится площадей! А на них мы организуем новые производства, укомплектуем их ультрасовременным оборудованием, используем новые технологии.

Сделаем все по последнему слову науки и техники. Понимаешь?
— Понимаю. Это ты сам все придумал?
— Зачем сам, люди придумали. Важно сформулировать цель, дальше все будет
в порядке. Все зависит от того, в каком направлении думают люди.
Заготовительный корпус уже построен и работает. Он прекрасно оснащен. И склад
там не такой, как на иных заводах. Он и в самом деле полностью механизирован.
Красиво все организовано.
По глубокому моему убеждению, любое производство развивается в соответствии
с организаторскими возможностями его руководителей.

Когда «Коммунар» вышел на проектную мощность, стал захлебываться прессовый
цех. Причин было несколько: устаревшее оборудование, недостаточная механизация и
автоматизация процессов, слабые ремонтные службы и в связи с этим частые простои прессов и других машин. Тут постоянно не хватало людей. В периоды штурмов Сериков
бросал сюда конструкторов, технологов, работников других заводских служб. Наконец
решено было строить еще один прессовый. Логика была простая: больше прессов,
больше продукции. Цех этот построили, достали кое-какое оборудование, а кое-что
перетащили из старого цеха. Сама технология и организация производства остались прежними.

Уровень механизации и автоматизации тоже. И начались дополнительные неприятности.
Людей теперь приходилось посылать не в один, а в два цеха. Из месяца в месяц, без
всяких перерывов стали появляться приказы генерального директора: «В распоряжение
начальника прессового цеха № 1 тов. Мовчана Н. А. сроком на один месяц без замены
направить…», «В распоряжение начальника прессового цеха № 2 тов. Филоненко Н. П.
сроком на один месяц без замены направить…» Только первому прессовому ежемесячно
требуется примерно сто человек. Но кроме этих ежемесячных приказов появляются в
особо трудные периоды и другие: «О дополнительном направлении людей в прессово-
кузовной корпус.»

Но прессовые цеха живут не сами по себе. Оснастку, штампы и прочее им готовят
вспомогательные производства. Они же и ремонтируют прессы и занимаются
механизацией и автоматизацией технологических процессов. Когда выходит из строя штамп или что-то случается с прессом, все зависит от того, сколь оперативно справятся со своей
работой вспомогательные службы. И если в прессовых цехах разливанное море ручного
труда, а механизированные участки — крошечные островки в этом море, то это значит,
во-первых, что дирекция в свое время не позаботилась о техническом перевооружении
цехов (прессы-автоматы и автоматические линии давав уже не новость. Они прекрасно
работают на других заводах), и, во-вторых, это значит, что та же дирекция не развивала
собственные службы автоматизации и механизации прессового производства. Своими
силами тоже многое можно сделать, если, конечно, есть силы. На «Коммунаре»
автоматизацией прессов заняты четыре конструктора. Еще шесть конструкторов работают
в бюро автоматизации металлорежущих станков. Но много ли они в состоянии сделать?
Станков на заводе тысячи.

Я вернулся на «Коммунар» спустя три месяца. Был апрель, середина апреля, и до
конца месяца было еще далеко, а напряжение, какое бывает к концу месяца, уже
чувствовалось. Оно чувствовалось и по тому, как нервничает, изо всех сил стараясь
сдержаться, Любалин, и по тому, как отчаянно схватывается с работниками
производственного отдела и отдела комплектации начальник смены Фоменко, и по тому, каким голосом
докладывает ему спокойная с виду оператор Нина Суворова, отчего вдруг опять
остановлен конвейер.
— А сейчас почему стоит? — спрашивал я.
— Дефицит,— отвечала она.— Нет уплотнителей. Деталь номер…
— А теперь в чем дефицит? — спрашивал я через час.
— Метизы,— коротко отвечала она и подносила к губам микрофон.— Мастер…
(следовала фамилия), срочно позвоните в диспетчерскую!— усиливали ее голос
динамики. Время от времени наверху, в диспетчерской появлялся Фоменко и, глядя на меня
воспаленными глазами, спрашивал: «Ну, можно так работать?» Но чаще-то он садился
рядом с оператором и, молча выслушав, что отвечают ей мастера, тут же куда-то
исчезал. Попеременно и беспорядочно дергались ветви конвейеров. То вдруг останавливается
отделочный, тот, где одевают железный крашеный кузов, и тогда на косом (так здесь
называют промежуточный конвейер, наискосок поставленный между двумя основными)
образуются бреши. Потом вдруг встает главный конвейер и сборщики группками
усаживаются где попало и ждут. А потом все приходит в движение, все кидаются на свои
места, и начинается лихорадочная работа. Нужно нагонять!

У Нины Суворовой я попросил журнал, где день за днем, постоянно отмечают
простои конвейеров. Вот что там было отмечено за неделю до того, как я сел рядом с нею
у пульта. Понедельник конвейеры простояли в общей сложности 2 часа 4 минуты,
вторник — 1 час 20 минут, среда — 15 минут, четверг — 3 часа 15 минут, пятница — 40 минут.
Итого, за неделю потеряно было 7 часов 34 минуты. А на следующей неделе я тоже
у себя в блокноте повел учет простоев. Получилось 8 часов 50 минут. Выходит, за две
недели сборка простояла более чем две полные смены. Нина объяснила мне, что в иные
недели простаивать приходится и еще больше, а пока простои средние. И у меня
возникли вопросы: а за счет чего же потом нагоняют, если конвейеру задан определенный
ритм, и по каким причинам приходится останавливать работу? Оказывается, нагонять
удается за счет того, что конвейерные ленты двигаются на предельно высоких
скоростях, а кроме того, за счет сверхурочных работ, и плюс к тому приходится в помощь
брать людей из отделов. Что же касается причин простоев, то большинство их известно
заранее: метизы, резинотехнические изделия, продукция механосборочного корпуса.

Странность всего этого я видел в том, что, зная наиболее типичные причины
остановки конвейеров, их до сих пор не устранили.
— Может, в следующем месяце будет полегче с метизами? — спрашивал я у
Суворовой.
— Не будет,— качала она головой.— «Красная Этна» опять подведет. Наши теперь
решили сами организовать производство всех этих болтов-винтов. Говорят, будто бы
сам министр предложил организовать такое производство. И деньги на оборудование
нам будто бы дали.

— Но ведь «Красная Этна» дает вам то, что полагается по плану. Выходит, всех
этих болтов-винтов присылают столько, сколько требуется по расчетам, а на самом
деле вам нужно гораздо больше. Тут я чего-то не понимаю.
•— Неужели не понимаете? — вскинула она широкие брови.— Значит, мы
расходуем больше. Учет плохой, ну и все куда-то девается. Да и нет бережного отношения.
Взял, бросил, рассыпал, растерял — ответственности-то нет! Вот вам и перерасход.
— Любалин говорил, что собирается в первую очередь наладить учет.
— Н-не знаю,— она с сомнением покачала головой.— Не знаю, получится ли у
него? Хорошо бы!
Опять вдруг встал главный конвейер. Суворова взялась за микрофон, по корпусу
разнесся ее голос. Кто-то неизвестный мне должен был срочно позвонить в
диспетчерскую. По крутой лестнице быстро поднялся Фоменко и, переводя дух, молча сел рядом с Суворовой.
— Что там у нас?
— Все то же,— ответила она. — Будем теперь стоять из-за рулей, с подвесками
тоже плохо и с тридцать четвертым пальцем.

Между прочим, об этом тридцать четвертом пальце я слышал уже много раз, пока
сидел на главном конвейере. Этих проклятых пальцев постоянно не хватало, и я думал,
что это какая-то сложная, хитрая деталь, а оказывается, обыкновенный болт. Я спросил
у Фоменко, почему этот палец постоянно в дефиците и неужели сложно так наладить
его производство, чтобы раз и навсегда прекратить разговоры. Он, посмотрев на меня
насмешливыми глазами, ответил:
— Все можно, но для этого нужно немного поработать вот этим,— он постучал
пальцем по лбу.— И еще нужно желание. Желание, понимаете?
— Понимаю,— ответил я.— И вы кому-нибудь говорили об этом?
— Зачем? — удивился он.— Я же не Америку открываю! Все знают!
Восемь раз за эту смену останавливался конвейер.
В пять, когда заступила уже вторая смена, я встретился с Любалиным.
— Как сработали?
— Нормально! —лицо его посерело.— Идем по графику.
— По какому? График учитывает даже простои? — удивился я, вспомнив, как
останавливались конвейеры.— Вот сегодня, вы говорите, в график уложились. А завтра?
— Завтра то же самое,— сказал он.
— К концу месяца вам не хватит дыхания, попросите помощи. Вам пришлют
конструкторов или еще кого-нибудь. Но ведь за апрелем наступит май!..
— Точно,— он внимательно посмотрел на меня. Славный человек Любалин.
Корректный, сдержанный, с людьми хорошо разговаривает — старается не обидеть
человека. Редко срывается. Это уж когда совсем худо. Я много раз наблюдал, наседает на
него кто-нибудь — молчит, слушает, только желваки крепких челюстей перекатываются.
Потом, когда выкричится человек, улыбнется. «У тебя все? Теперь давай вместе
спокойно обдумаем…» Но иной раз не выдерживает, и тогда глаза его становятся
бешеными.— А за маем наступит июнь,— промолвил он теперь.— Потом июль… Тяжелые
месяцы. Много людей поедет на село. Я даже не о тех, кого сами мы направляем по
разнарядкам. У нас еще и сезоннички есть. Знаете, что такое сезоннички? Увольняются
на летний сезон подрабатывать в сельском хозяйстве, а осенью, когда закончат там,
возвращаются. А куда денешься? Люди — дефицит! Слава богу, если еще к нам вернутся!
— Сколько на сегодня вам не хватает людей?
— Около ста человек.
— Сколько пришло с начала года?
— Шесть.
— А уволилось?
— Тридцать шесть. Но я же говорю, начинается лето…
Ритм на конвейере ускорился. Необходимо наверстывать время, потерянное за
периоды простоев. Это во-первых. А во-вторых, план-то ведь не уменьшается. И плюс
к этому плану нужно еще давать сверхплановые — директорский резерв.

Рядом со стеклянной диспетчерской внизу ежедневно вывешивают сводки о том,
как сработали смены и сколько еще нужно дать машин, чтобы уложиться в сменное
задание. Вообще-то за сутки, чтобы выполнить план, нужно собирать по пятьсот семьдесят
машин. Это, как говорится, расчетный предел, если конвейер будет работать с полным
напряжением, без остановок. На щите же постоянно значилось шестьсот, а рядом другие
цифры: сколько машин собрано и сколько еще предстоит собрать, чтобы ликвидировать
отставание. Странная была арифметика на этих щитах. Я как-то спросил у Фоменко, что
бы это значило. Откуда ж их взять, эти лишние машины?!
— А что же, вы не знаете откуда? — неожиданно рассердился он.— Конструкторов
нагонят и всяких прочих, субботник объявят!

У экономистов я потом поинтересовался, во что обходится вся эта арифметика.
Десятки тысяч рублей выплачено за все эти срочные сверхурочные только по одному
прессово-кузовному, столько же по сборочному. Это лишь то, что значится в
документах. А есть еще и другие выплаты…
Но это прямая экономика, а есть еще и другая сторона дела. Инженеры,
работающие в цехах в свои выходные дни, получают за это отгулы. Тут ущерб в рублях не
измеришь, так же как не измеришь тот психологический урон, который наносят все эти
авралы.

Правильно сказал как-то Мельник, что в идеале завод должен представлять собой
некую систему из равнопрочных звеньев, но, увы, жизнь пока не позволяет создать
такую систему и потому он, дескать, изо всех сил стремится создать систему из неравно
прочных звеньев. И стал рисовать схему, по которой он старается организовать произ
водство в своем объединении. Оказалось, что основные цеха работают на том пределе
который позволяет уверенно выполнять планы, а вот вспомогательные службы имеют
определенный резерв.

— Я их стараюсь развивать в первую очередь. Это же фундамент всему!
А главный конвейер все продолжал работать. Он постоянно требовал пищи, быстро
съедал и то, что дали ему другие цеха завода и что прислали заводы объединения и
смежники. Ненасытный прожорливый Молох. Вечером пригнали ему два «КамАЗа»
с прицепами, в два этажа груженные двигателями, а утром встала сборка — нет
двигателей. И помчались тяжелые грузовики из Мелитополя, с моторного к нам, в Запорожье
Я видел, как пришли они и по очереди, порыкивая, стали осторожно въезжать в
сборочный корпус, поближе к конвейеру.
— Во как работаем, с колес,— усмехаясь, сказал Любалин.— Идеальная организация
производства! У других дневной там или недельный запас, а у нас чисто! Все подъедаем!
— Если с грузовиком в дороге что-нибудь случится — баллон пропорет,— с такой
организацией загорать вашему конвейеру.
— Мы крепкие, наверстаем!
Из динамиков по корпусу понесся мелодичный, но жестковатый голос Нины
Суворовой, и тут же его сменил напряженный голос Виктора Яковлевича Фоменко. Кого-то
опять срочно разыскивали.

— Встали,— поморщился, кивнув в сторону отделочного конвейера, Любалин.—
Извините, пойду разберусь…
Неистов в работе главный инженер Степан Иванович Кравчун и горяч. Ох, как
иной раз горяч! Директор Сериков ценил его: предан делу, честен, умен, отлично знает
производство и напорист, дьявольски напорист, когда это нужно. На «Коммунаре» к нему относятся хорошо, а гнева его боятся. Авторитетом на заводах пользуются горячие
и знающие дело люди независимо от должности, какую они занимают. Лодырей же и
равнодушных терпят, непорядочных хотя и терпят, но презирают, разумеется, чаще
всего не показывая этого.

Вот что нравится мне. Измочалит иной раз человека Кравчун, а тот не держит
обиды. Обидеться и злобу на него затаить может, по-моему, только плохой человек. Бывал
я свидетелем тому, как вылетали из его кабинета вполне достойные люди. В те
апрельские дни, что просиживал я в диспетчерской сборочного корпуса, дело привело меня в
приемную, разделяющую кабинеты генерального директора и главного инженера. Мне
нужно было повидать Кравчуна. Я сел подождать. Из-за двери доносились неясные
густые раскаты. Потом дверь распахнулась и в приемную вылетел Геннадий Васильевич
Аверин, начальник специального конструкторского бюро по кондиционерам. Он
пронесся мимо, как большой, тяжелый паровоз, и мне показалось, будто меня обдало паром.
Я догнал его у лестницы, он посмотрел сквозь меня. У него были потерянные глаза, и он
отдувался, будто долго и тяжело бежал.

— Сядем,— предложил я.— В таких случаях лучше посидеть и выпустить пар.
Тут он меня заметил.
— Что делает, а?! —выдохнул он. — Что творит! Шашкой по шее р-раз!
— Из-за чего сыр-бор?
— Сначала шашкой зарубит, а потом опомнится: «Гена, да это, оказывается, ты!!!
Извини, друг ты мой!!!»
— Ругал, что ли?
— Это само собой,— махнул рукой Аверин.— Не ругал — калечил, потом бумагу
на стол, ручку. «Пиши заявление, или сами издадим приказ, что не справился. Хуже
будет!»

Гэ Вэ, так зовут Аверина люди, близко его знающие, человек темпераментный,
увлекающийся. В его голове всегда носится масса разных идей, какое-то количество из
них весьма спорные. Когда по приказу министра запорожцам пришлось создать
конструкторское бюро по кондиционерам, совершенно новое для завода дело, руководить
им взялся Аверин. Но взяться — одно, а сделать — другое. Министр же назначил сроки.
Теперь эти сроки прошли, показать было нечего. И, хотя Гэ Вэ было велено взять за
основу уже известную схему кондиционера, всего лишь привести ее в нужный порядок,
улучшив кое-что, а затем построить образцы и послать их на испытания, он этого
поручения не выполнил. Более того, он его с треском провалил, потому что, вникнув в новое
дело, понял, что будет делать не тот кондиционер, какой ему велят, а совсем другой.
Дальновидные приятели предупреждали Гэ Вэ, что он влипнет в историю,
во-первых, потому, что к сроку ему новых образцов не сделать, а во-вторых, неизвестно,
насколько они окажутся работоспособны. Но взыграло ретивое, и Гэ Вэ понесся, как
всякий горячий и чрезмерно увлеченный человек, навстречу судьбе.
Теперь эта судьба в облике Кравчуна ударила его.

— О чем договорились в конце концов? — спросил я-
— Дал два месяца,— он продолжал тяжело дышать.— Да не сделаем мы их за два
месяца! Это же с ума сойти!
— А конструкция получается?
— Во какая конструкция! — он оттопырил большой палец и накрыл его ладонью.—
Дали бы только доделать! — И стал объяснять, чем она уж так сильно хороша в
сравнении с той, какая ему поручена, да и с другими тоже. Теперь он опять превратился в Гэ
Вэ, бегущего навстречу судьбе.

Через два месяца он приехал в Москву, в министерство, и остановился у меня. Его
опять снимали, уже на министерском уровне, но ему как-то удалось выкрутиться, кого-то
уговорить, чтобы послали в Запорожье комиссию, проверили бы, что у него уже готово
и какие хорошие перспективы сулят эти будущие кондиционеры.
Его чудом тогда не сняли, и слава богу, что не сняли, потому что полгода спустя
он все-таки сделал отличнейший кондиционер и, ликующий, возвратясь с испытаний,
всем рассказывал, как же здорово прошли те первые испытания, и показывал отзывы,
и говорил о том, как он еще намерен улучшить конструкцию…
Познакомиться с Кравчуном мне довелось, когда его назначили главным
инженером.

Кравчун произвел на меня сильное впечатление. Громадный, могучий, а лицо
тонкое, нервное, то осветится мягкой улыбкой, то вдруг станет жестким и выдвинется
вперед кованый подбородок.
Помню, я сказал тогда, что, знакомясь с цехами, с тем, как они оборудованы,
пришел к выводу, что долгие годы завод работал только на план, реконструкцией и
перевооружением цехов как следует не занимались.

— А как следует? — с вызовом спросил он.
Я стал рассказывать про Мельника, а он, нагнув крупную голову, слушал и не
перебивал. Мне показалось, его заинтересовал мой рассказ. Кое-что он даже попросил
рассказать подробнее, но головы не поднимал. Я закончил и ждал, что он скажет.
— Так мы, конечно, не занимались,— сказал он наконец и поднял голову.— У нас
не было таких возможностей.
— До того как на «Пунанэ РЭТ» пришел Мельник, а заводом руководили другие
директора, там все шло, как у вас,— заметил я-— Старые работники мне тоже
объясняли, что не было возможностей. А Мельник появился, и возможности вдруг появились!
— Откуда?
— Им я задавал тот же вопрос. Знаете, к чему все пришли? Решили, что дело в
том, какова основная концепция директора, на что он сильнее всего нажимает. Люди
адаптируются к тем условиям, в которые ставит их директор.
— В какой-то мере верно,— задумчиво промолвил он.— Но ведь далеко не все во
власти Директора!
— Очень многое в его власти. Я тоже работал на заводе, и на моих глазах
сменились три директора. Первого интересовал только план, и он подъел те резервы, которые
легко было использовать поначалу. Мы штурмовали не меньше вашего, а потом даже и
штурмы, и сверхурочные работы перестали помогать. Потом пришел другой директор
и начал заниматься автоматизацией и механизацией, усовершенствованием технологий,
и у нас опять появился резерв, который со временем мы тоже стали подъедать. Но это
было уже при третьем директоре. Все кончилось очень плохо. Того, третьего директора
в конце концов сняли, а заводу уменьшили план.

— Вы что же, думаете, Сериков не хотел перевооружать производство? —
выслушав меня, сказал Кравчун.— Мы приобретали новое оборудование и технологию тоже
совершенствовали.
Я видел, ему неприятен этот разговор, но, начав его, уже не мог остановиться.
Ведь, став главным инженером, Кравчун, конечно же, рассчитывает как-то повлиять на
ход событий! Что же он собирается предпринять? Всю жизнь до того он работал под
началом Серикова и привык действовать так, как того требовал директор. Он был
способным учеником и стал начальником прессового. Но, быть может, он не знает, как
можно работать иначе? Чтобы знать и уметь, нужно пройти школу! А какая у него
школа? Чего требовали от него, каких знаний и умений? Любыми путями дать план? Нет,
думал я, Кравчун, там, в цехе старался кое-что сделать. В его действиях была стратегия.
Он занимался автоматизацией, пытался создать автоматизированные участки. Мне
рассказывали, как яростно он боролся за эти участки, сколько энергии вкладывал в это
дело, как с группой энтузиастов после работы разрабатывал автоматические линии. Но
многое ли он мог сделать силами цеха? Тут нужны были общезаводские силы,
общезаводская стратегия, которую чаще мы называем технической политикой. А она велась
совсем в ином направлении. Решено было строить еще один прессовый. И его построили.
Но к этому времени Кравчуна уже перевели на другую работу.

Понимаю, не он решал судьбу прессового производства. Такие дела решают
директор с главным инженером, начальник же цеха должен обеспечивать выполнение плана,
в этом его главная задача. Так с чего же начнет главный инженер Кравчун? С
реконструкции, перевооружения или, быть может, организационной перестройки, психологической прежде всего? Мельник ведь, по сути дела, начинал с конца, а потом уже пошел по всей цепочке. Социология рассказала ему о моральном климате в коллективе, она рассказала, кто из руководителей популярен, а кто нет, и почему, она объяснила, отчего уходят люди — из-за того, что не довольны начальством, или потому, что не устраивает
содержание труда, или, быть может, потому, что не видят перспективы служебного
продвижения. Весь коллектив отвечал на вопросы социологов, даже те, кто уволился до того. Он велел их разыскать. И еще в цехах работал психолог… Молодой директор хотел знать о
коллективе все, что может дать современная наука. «Прежде чем управлять объектом,
нужно познать его,— объяснял он мне позже.— Нужно узнать, какие нежелательные процессы происходят, что по этому поводу думают люди и что они предлагают, а потом,
обобщив все мнения, наметить план генеральных действий и сообщить о нем людям.
Завод — замкнутая система».

Как оказалось впоследствии, он был прав, что начал именно так. Потом был
составлен план социального развития предприятия, который обсуждал весь завод, и, конечно,
были скептики, потому что план этот сулил такую ломку всего существовавшего на
заводе, что ожидать успеха было и в самом деле трудно. Но многие из скептиков вскоре
превратились в ярых энтузиастов, потому что увидели: все дальше пошло по плану,
который они сами приняли. Именно тогда мы и познакомились с Мельником и я увидел,
до чего же ему было тяжко. Но характер у него был бойцовский и действовал он очень
решительно. Тем, кто не принял его стиль и методы управления, пришлось уйти. И
началась большая реконструкция…

Сидя в кабинете у Кравчуна, я вспоминал все это. И подумал, что у начинающего
главного инженера тоже есть качества, необходимые руководителю: активен, решителен,
смел…
— Тяжкая ситуация,— промолвил он, глядя мне в глаза.— Но мы будем бороться.
Честно говоря, в тот раз я так и не понял, кто это «мы» и за что они будут бороться.
С того разговора прошло года полтора, а быть может, два, и теперь вот, в апреле,
с конвейера пошли уже «М», а в том, что они пошли к назначенному сроку, решающую
роль сыграл Кравчун.

В апреле я познакомился с Анатолием Александровичем Коханом. Он, как и
Любалин, недавно был назначен начальником корпуса, но не сборочного, а прессово-
кузовного. На «Коммунаре» есть еще третий корпус — механосборочный, где
изготавливают подвески и прочие узлы шасси. В этих трех корпусах и объединены цеха
основного производства. Все остальные — вспомогательные, как бы обслуживающие.
Кохану сорок с небольшим, он коренаст, крепок с виду, резок и напорист. У него
смелые глаза. На заводе его считают сильной личностью, сильным начальником. В его
подчинении шесть цехов, несколько тысяч человек. До этого он был начальником
относительно небольшого цеха металлопокрытий. Там он все держал в руках,, и на
диспетчерских об этом цехе вспоминали редко. Хороший признак, когда на
диспетчерских не вспоминают. Значит, претензий нет и все идет нормально. Теперь вот получил корпус. «Не знаю, зачем взвалил на себя эту ношу?»

Ноша и в самом деле тяжелая. Оборудование, в основном, старое, ремонтные
службы работают не лучшим образом, потому и простои. С механизацией и
автоматизацией тоже очень неважно, а отсюда дефицит в людях. Хронический дефицит! Кохану он достался по наследству. В чем он видит выход?
— Людей нужно заинтересовать!
— Как?
— Платить нужно!
— Заработки в прессовых цехах не хуже, чем в других. Оттого, что человеку за
ту же работу начинают платить больше, лучше он не работает.
— За отношение к работе платить.
Он надеется создать в корпусе комплексные бригады, которые объединят
прессовщиков, механиков, электриков, технологов, мастеров — всех, кто имеет прямое
отношение к выпуску определенной продукции. Сделана, допустим, тысяча деталей, и
каждый в зависимости от его вклада по определенному коэффициенту получает
надбавку или премию. Вот, к примеру, как он мыслит распределять премию среди итээровцев. За продукцию отличного качества — тридцать процентов премии, за то, что
обошлись своими силами, никого не привлекая со стороны и не платя сверхурочные,—
двадцать процентов, за высокую культуру производства — десять процентов.
Разумеется, это в среднем. Все зависит от коэффициента. Для мастера свой коэффициент, для
нормировщика свой, для технолога свой…

— Сейчас полнейшая обезличка,— говорил он.— Платим за выполнение плана
сорок процентов всем подряд. А за что платим? Моя бы воля, производительность
труда вообще отдал бы на откуп рабочим. Если человек сам берется за счет каких-то
вещей снизить трудоемкость, то пусть получит определенный процент от общей
экономии. Это бы пробудило инициативу.
— Что-нибудь удалось сделать?
— Слезы! — махнул он рукой.— Мастерам, если обошлись своими силами, не требовали в помощь других людей, платим теперь двадцать процентов премии. А с
другими итээровцами не вышло. Ни с кем больше не получилось. Не позволили,
Главное, тысячи вылетают на всякие сверхурочные, а тут сотни экономим!
Я слушал его и думал, что в самом деле как-то нескладно выходит. Ведь один
из тех, кто постоянно требует помощи от других, это он. Он и Любалин! Где, в
основном, работают конструкторы, технологи, сотрудники лабораторий и прочие? В прессово-кузовном да в сборочном. Я подсчитал, один первый прессовый требует примерно сто человек в месяц. И каждый из них не исполнял своего основного дела все это время.
Инженеры лабораторий ничего не исследовали, конструкторы не проектировали,
технологи не думали о новых технологиях. Без них обходились! И ровным счетом ничего
не случилось. Завод пережил, машины так же сбегали с конвейера, и финансового
краха не произошло. И сам Кохан, и начальники его цехов, и мастера тоже никак не
пострадали оттого, что сначала требовали людей, а потом платили им деньги из
цеховых фондов. Что же это за резиновые, растягивающиеся фонды?!

И главное, все это становится нормой. Иные начальники цехов требуют теперь
людей совсем не потому, что не могут обойтись без них. Работа, конечно, всегда
найдется* кому-нибудь в чем-нибудь помогать: подносить, подавать. Но тут еще один
расчет: не пришлете людей, программу завалю. Вот ведь в чем дело! И поднимаются
на директорских планерках, и ультиматумы: либо — либо!
С болью и яростью кричал на одной из таких планерок Степан Иванович Кравчун
притихшим начальникам цехов: «Вы становитесь наркоманами! Вы уже не можете
обойтись без помощи конструкторов!»

А некоторое время спустя он же, замещая генерального директора, бросает в бой
за программу последний резерв — конструкторов, технологов, исследователей,
парализовав практически деятельность тех служб, которые должны бы работать на будущее.
Откуда и ради чего такое раздвоение личности? Откуда и ради чего, понятно. Так было
изначально, опять старый, апробированный способ, не подводивший ранее никогда.
Иного способа нет, не найден на «Коммунаре», так будет вернее. Я понимаю ярость
и боль Кравчуна. Но есть объективные обстоятельства, заставляющие его идти против
себя, поступать не так, как, по его убеждению, нужно бы поступать. И этот сильный
умный человек становится беспомощным, стиснутый стальной хваткой обстоятельств.
Он зажат. С одной стороны, начальники цехов с их «либо —либо», с другой — план,
угроза не выполнить его и последствия, которых боялся сам Сериков. И при всем
этом он прекрасно понимает, ради какого автомобиля весь этот сыр-бор. Ему-то
нравится совсем другой, тот, который делают в экспериментальном, переднеприводной,
к производству которого нужно спешно готовиться и на который тоже не хватает
времени. Уже сейчас он доведен гораздо лучше всех тех, какие ставили в великой
спешке на конвейер до сих пор. Но над ним еще предстоит поработать.
Я прекрасно понимаю состояние Кравчуна. Но я, мне кажется, могу понять и
Кохана. Вот сижу перед ним, слушаю и соглашаюсь.

— Так давайте же экспериментировать! Чего мы боимся? Я в дирекции говорю:
дайте мне корпус на откуп на год. Никакой помощи не прошу, дайте возможность
попробовать! Получится, на другие цеха распространим. Дудки!
— И в парткоме были? — знаю, партком сейчас на заводе крепкий. Там теперь
первым секретарем Ластовецкий, боевой в прошлом начальник одного из цехов.
— С Ластовецким говорил. Смеется: «Тебе только дай корпус, ты там такое
устроишь!»
— А если серьезно?
— А если серьезно, то дирекция должна решать.
От Кохана я пошел в партком, к Николаю Ильичу Ластовецкому. Мне давно уже
симпатичен этот спокойный, вдумчивый человек, бывший токарь, а потом, когда
закончил вечерний машиностроительный институт, инженер, начальник цеха. Мне
нравились несокрушимая его обстоятельность и то доброжелательное внимание, с которым
он выслушивает людей. В кабинете кроме Ластовецкого оказались еще двое:
заместитель его Красносельский и главный конструктор Стешенко.
— Ты так и выступи,— говорил, обращаясь к Стешенко, Ластовецкий.— Только
подготовься как следует, чтобы был обстоятельный анализ: цифры, факты. Когда все
будет готово, зайди, посоветуемся.
— Ладно, кивнул Стешенко.— Была бы от всего этого польза!
Ты свое дело сделай. А мы тебя поддержим.— Ластовецкий поднялся.— У меня
все. Вот так,— сказал он, когда Красносельский и Стешенко вышли.— Уговорили.
Сомневается, будет ли польза.

— Тяжело ему, людей постоянно забирают. С кем работать?
Дальше будет не легче. Селъхозработы начинаются — весна, А там лето,
осень — уборка. А нам нужно наверстать то, что недодали в начале года. К концу года
кровь из носа, а план дай! Очень напряженно будет, особенно в четвертом квартале. Мы
ведь начинаем производство «М», нам сделали скидку, но годовой-то план прежний.
— Как же вы справитесь, Николай Ильич? «Коммунар» работает на пределе,
оборудование старое, резервов в этом отношении, считайте, нет, рабочих рук не
хватает. На что тут можно рассчитывать?
— Резерв есть,— остановил он меня.— Весь вопрос, как его задействовать.
— Где вы видите его? В чем?
— В людях.
— Согласен,— я снова подумал о Мельнике. Я часто его вспоминал на
«Коммунаре».— Но ведь все идет, как шло, и большинство тех, кто работал и десять, и
пятнадцать лет назад, так и продолжают работать на своих местах. Стиль работы остался
прежний — главный расчет на штурмовщину. Всем скопом навалиться и дать план. Пока
что все идет так..

— Очень трудно с кадрами,— промолвил Ластовецкий задумчиво.— С
руководящими кадрами. Мы стараемся выдвигать энергичных и толковых людей. Вот Кохан,
например, Любалин командуют теперь двумя основными корпусами, а заместитель
главного технолога Осипенко назначен начальником очень трудного цеха — кузовного, и он
начинает приводить в порядок этот цех. О нем перестали говорить. Я могу назвать еще
несколько человек. Мы стараемся выдвигать толковых людей, но ведь не так-то просто
их отыскать.

— Я знаю заводы, где дирекция создала так называемый фонд выдвижения.
Молодой специалист приходит на завод, и его пробуют на разных работах, причем
предупреждают, что каждая из этих работ как бы временная. Если ему не понравится, то
подберут другую. Некоторые молодые конструкторы, технологи, экономисты нашли
себя совсем не там, куда их распределили. Они теперь занимают ведущие посты и
очень хорошо работают.

— Кто же всем этим занимается?
— Заместители директоров по кадрам, но, конечно, в курсе всех событий и
директора, и главные инженеры. Они собираются и обсуждают каждое действие своих
подопечных, проверяют, правильно ли те решают вопросы, но пристально следит за всем
заместитель директора. Это его обязанность. Теперь там почти весь начсостав пришел
из фондов выдвижения.
Мы помолчали.

— А знаете, какая сейчас задача перед нами? — спросил Ластовецкий и, сделав
паузу, ответил: — Семьсот человек нужно отправить в колхоз. Это при нашей-то
нехватке людей.
На майские праздники я вернулся домой, в Москву. В конце лета ко мне заехал
Валентин Александрович Ануфриев, директор Центрального автополигона. Полигон
взялся вместе с объединением «АвтоЗАЗ» выполнить работы по доводке
переднеприводного автомобиля. Все лето бригады запорожцев и мелитопольцев с моторного гоняли машины по полигонным трассам. Вылезли некоторые дефекты, их требовалось быстро устранить на следующем поколении образцов, тех, которые взамен испытанных
должны были прийти на полигон. Но они все не приходили, это ломало график испытаний.

— О чем думает твой Стешенко! — возмущался Ануфриев.— Ему ведь голову
снимут! Проваливает доводочные работы!
— А кому там работать? — заступался я.— Стешенко в колхозе. Сейчас там
полевая страда!
— Мы тоже помогаем сельскому хозяйству,— возразил он.— Но ведь все нужно
с головой делать! Мы основных своих работ не срываем.
— У них главная забота — план, а не новая машина. В колхоз они стараются
отправлять тех, кто план этот не дает. Из основных цехов тоже, конечно, посылают, но
стараются для таких дел использовать вспомогательные службы.
— Веселенькая история! Министр всю ответственность за доводку и подготовку
производства этой машины возложил на генерального директора, Отвечать придется
ему и Стешенко.
— Странно, Такие вещи обычно поручают главному инженеру.
— Тактика,— со значением произнес Ануфриев.— Министр тонко рассчитал
ситуацию. Директор может отправить всех инженеров в помощь основным цехам, даже
если главный инженер против. А так сам директор в первую очередь и отвечает за
конструкторские и доводочные работы.

Недели две спустя объявился наконец Стешенко. Он загорел, посвежел и
выглядел молодцом. И он был весел, я бы сказал, отчаянно весел. Он сообщил, что многие
вернулись из села и теперь наступают горячие денечки.
Начиная с октября надо выпускать ежесуточно шестьсот автомобилей. Это выше
проектной мощности, но иначе не вытянуть годовой план. Весь четвертый квартал
придется нагонять.
— Но почему октябрь самый трудный?
— Как ты не понимаешь? — возмутился он.— В предыдущие месяцы мы давали
и по триста, и по четыреста, и, наконец, по пятьсот машин. Пятьсот-то шли еле-еле,
а теперь еще один рывок — шестьсот!
— Но за октябрем наступит ноябрь, а потом декабрь…
— С Нового года будет полегче. Войдем в график.
— Ануфриев тебя ругает, говорит, что ожидает больших неприятностей.
Заваливаете доводку. О чем ты думаешь?
— А что я могу думать? — веселость его окончательно улетучилась.— Что я могу
думать, если некому работать? Провалим, конечно.
— Какие еще новости? Как там Любалин, Кохан?
— А-а, так ты не знаешь? — удивился он.— Кохан, говорят, подал заявление об
уходе. Любалин сейчас в отпуске, но тоже собирается.

Это действительно было новостью. Ведь обоих сравнительно недавно назначили
командовать корпусами! Что случилось? Но толком Стешенко ничего не знал.
«Говорят»… Я решил, что нужно еще раз побывать на «Коммунаре».
Я приехал в Последней декаде октября и пошел сразу же на главный конвейер,
поднялся в стеклянную будку диспетчерской. Там у пульта сидела Нина Суворова. Это
была ее смена, а значит, и смена Виктора Яковлевича Фоменко.
Она встретила меня мягкой улыбкой.
— Опять к нам? Самое трудное время!
— Труднее, чем в апреле?
— Кошмар какой-то,— сказала она.— Все время срывы.
— По тем же позициям?
— Конечно!
— Что с Любалиным?
— Не знаю. Что-то нехорошо с Александром Дмитриевичем Говорят, больше
не вернется к нам. Но, что именно, я не знаю.
— Кто же сейчас командует корпусом?
— Все командуют, не знаю даже, кто больше. Вон внизу Примак ходит, и Кравчун где-то в корпусе, и начальник производства Лесняк — все вместе и командуют.
Внизу вдоль косого конвейера взад-вперед, нагнув голову, заведя руки за спину,
ходил заместитель генерального директора по производству Тарас Игнатьевич Примак.
Весь день почти я провел на сборке, а он все ходил и ходил… Несколько раз мы
сталкивались нос к носу, но он, погруженный в собственные мысли, не замечал меня,, а быть
может, не хотел замечать.

Полгода назад, в предыдущий мой приезд, с тоской рассказывал он о том, как
Сериков отправлял его на стажировку на ВАЗ на два года, как работалось ему рядом
с таким классным генеральным директором, каким был нынешний министр Виктор
Николаевич Поляков, о том, каким организатором производства тот был и как оставлял
его, Примака, стажера, управлять такой громадной и сложной системой, как ВАЗ.
Он говорил о том, какой порядок там установлен и как мощно работала та система.
Надрывающая душу тоска была в его рассказах и какая-то беспомощность.
Я поглядывал теперь сквозь стеклянную стену вниз на Примака, и у меня щемило сердце. Я знал, что он очень болен, хотя с виду этого не скажешь — громадный, как
Кравчун или Стешенко, широкоплечий светловолосый атлет. Я видел странную его
походку, будто в него вставили шарниры, и знал, почему он так ходит-—кроме того,
что заболел, попал в автомобильную катастрофу. Я видел, ему трудно ходить, но он
продолжал ходить взад-вперед, как маятник. Я не мог понять цели такого хождения.
Появился наконец возбужденный и злой Фоменко и сказал, что ходит Примак для того,
чтобы вовремя вмешаться и дать кому-нибудь по мозгам, если опять выйдет задержка
на конвейере. Такое ему дали поручение. Но Суворова заметила, что все равно
задержки есть, ходит тут кто-нибудь или не ходит.

Потом, когда мы пошли в другую стеклянную комнату, я спросил у Фоменко, что
же случилось с Любалиным, и он не ответил, а только, вздохнув, сказал, что если
Любалин не вернется, то это будет большой потерей для производства, и добавил:
«Очень большой потерей, потому что нет равноценной замены». Я так и не понял, что
произошло за эти полгода.
Я стал звонить Любалину домой, но в трубке раздавались длинные гудки. Один
знакомый объяснил, что Любалин плюнул на все и уехал на дачу, чтобы быть подальше
от завода. Еще кто-то сказал, что завод он никогда не любил, потому и бросил свой
корпус в самый ответственный момент. Разные были разговоры, но что произошло на
самом деле?

Я отыскал Любалина на следующий вечер, и мы встретились у него дома. Он был
подавлен, растерян.
— Почему вы решили уйти? — спросил я.
— Устал,— хмурясь и не глядя на меня, ответил он.— Жутко устал. Все как-то
бессмысленно получается.
Зазвонил телефон, он взял трубку. Я понял, с завода. Речь шла о сборке кузовов.
Что-то происходило там, и он, подумав, посоветовал, что следует сделать. И едва
положил трубку, как опять позвонили, на этот раз Виктор Яковлевич Фоменко, и они
сначала заспорили, а потом о чем-то договорились, и он удовлетворенно закивал и
заулыбался.

Нет, он, конечно, еще не расстался с заводом, решил я. Расстаться ему невыносимо
трудно, всю жизнь на «Коммунаре», сросся с ним и не представляет, как будет
прирастать на другом месте: новые люди, новая, незнакомая обстановка, порядки…
— Стешенко тоже однажды сгоряча подал заявление,— сказал я.— Поссорился
с начальством. Он поссорился сразу с обоими, с Долей и с Кравчуном. Наговорили друг
другу бог знает чего, и он закусил удила.
— И как же потом? — с интересом спросил Любалин.
— Ему потом сказали, если хочет уходить, то пусть уходит, но партбилет
придется оставить в парткоме. Он сразу успокоился, и теперь они всерьез не ссорятся.
— Хорошо-то как! — неожиданно улыбнулся он.— Мне так никто не скажет.
— Скажут! — возразил я.— Вернется из отпуска Ластовецкий, позовет вас на
коврик и как следует врежет. И правильно врежет!
— Думаете? — он сразу как-то повеселел.

Опять раздался звонок, но теперь уже в дверь. Пришел незнакомый мне молодой
человек, они о чем-то поговорили в передней, и довольный Любалин вернулся в комнату.
— Пятьсот восемьдесят машин дали! — сообщил он.
— Но шестисот, как полагалось по заданию, все же нет! — сказал я.<— Шестьсот
вам, наверное, никогда и не дать.
— Стремимся! Я думаю, выйдем и на шестьсот! — Нет, он, конечно, не расстался
с заводом.— Октябрьскую программу сделаем, если так будем держать. Прихватим еще
и субботу.

И наступила суббота, последняя суббота октября восьмидесятого года. К началу
первой смены я пришел на главный конвейер. У диспетчерской толпилось начальство.
Там были и Кравчун, и Примак, и начальник производства Лесняк, и другие какие-то
люди. Они держались группками. Я остановился поодаль, чтобы увидеть собственными
глазами, как это бывает, когда объявлен всезаводской аврал в красную субботу.
Сначала мимо меня прошли сорок литейщиков во главе с заместителем начальника цеха, обстоятельные, в спецовках: формовщики, стерженщики, обрубщики,
термисты, Они прошли плотным строем, решительные и невозмутимые. Потом в пролете
появился первый заместитель Стешенко Губа. Широко улыбаясь и размахивая над
головой листом белой бумаги, он быстро шел туда, где толпилось начальство. Я понял,
в руке у него список тех, кто пришел, и подумал, что так в иных ситуациях размахивают
белым флагом. За Губой потянулись весьма живописно, кто во что одетые конструкторы.
Они шли не спеша, по двое, как ходят по городским улицам, через перекрестки
детсадовские дети.

Всех довольно быстро разобрали по участкам, и дернулись, двинулись вперед
конвейерные ленты и транспортеры. Постепенно разошлось начальство, а вдоль косого
конвейера опять заходил Примак.
В этот день на сборке должны были отработать все, кто числился в управлении
главного конструктора, значит, каждому потом будет дано по двое суток отгула.
Интересно, а как поступят с литейщиками, подумал я, оплатят ли им эту субботу по
повышенному тарифу плюс к тому дадут еще и по два отгула или ограничатся тем, что
заплатят не так, как за обычные сверхурочные, а значительно больше, как платят за
то, что человек вышел работать в свой выходной день. Мне говорили, стало особенно
трудно уговорить людей выйти на работу в такие дни. Далеко не все теперь
соглашаются, потому, объяснили мне, что это стало входить в систему.
Неторопливо двигаясь по пролету и размышляя обо всем этом, я неожиданно
оказался в объятиях Аверина. Он был жизнерадостен и громогласен, как прежде, до того
еще, как случилась эта история с кондиционерами. Он сообщил мне, что весь октябрь
со своими людьми работает на косом и что его конструкторы могут теперь за пояс
заткнуть здешних ребят, что с организацией труда тут совсем неважно и что дали бы
конструкторам этого косого уродца, они бы кое-что усовершенствовали в чисто
технологическом плане. Я заметил ему, что другие конструкторы говорят, будто и на
других участках сборочного корпуса есть резервы, но, чтобы использовать их, нужно за
это дело серьезно взяться и конструкторам и технологам.

— Разумные речи! — закивал Гэ Вэ.~— Приятно слышать разумные речи, но никто
этим заниматься не будет, потому что некому заниматься.
— Столько конструкторов работает на конвейере, почему некому?
— Потому что некогда! — воскликнул он с веселой бесшабашностью,— Всем
некогда, потому что программу надо делать!
Тут на косом что-то случилось, и Аверин заторопился туда.
Управление главного конструктора занимает соседний со сборочным корпус,
через дорогу, и, выйдя со сборки, я увидел необычную картину. У гаража на улице в
два ряда стояли разноцветные «эмки». По наклейкам на лобовых стеклах я понял,
здесь продолжается главный конвейер. Это были машины, которые скопились в
закоулках сборочного корпуса, потому что их в свое время плохо собрали и контролеры не
пропустили их. Тогда эти машины сбросили с конвейера и оставили до лучших времен
(а скорее, до худших), некогда было возиться с каждой из них, устранять дефекты.
Теперь все пустили в дело. Я прошел дальше к гаражу экспериментального цеха и
увидел, что он тоже забит такими же автомобилями с наклейками на лобовых стеклах.
Куда-то подевались экспериментальные машины, те, для которых предназначен этот
гараж.

Я пошел к красной тумбе — компрессору, где обычно собираются покурить
испытатели, подождал там, пока не появились Толя Доценко, а следом за ним Иван
Павлович Кошкин. Мы поздоровались, я спросил, куда подевались их машины, да и вообще
остальные, которые проходят испытания. Они переглянулись, и Толя, как всегда,
широко улыбаясь, сообщил, что те машины разобрали ребята по частным гаражам,
потому что требовалось освободить место для этих. Иван Павлович Кошкин в усмешке
кривил тонкие губы и молчал. Тут выяснилось, что несколько испытателей освобождены
от авральных работ, предстояло готовить машины к очередному показу в Киеве. Поедут
Кравчун и Стешенко.

— Когда? — спросил я.
— Завтра,— отозвался Кошки».— А может, и не завтра.— Он опять усмехнулся.—
Дадут команду, поедем. Но Кравчун приказал готовить машины на завтра.
~ Прокатимся,— улыбаясь, сказал Толя.— А вы, Алексаныч, нарочно в конце
месяца приехали?
— Такого он еще не видел,— скрипуче заметил Кошкин.— И ведь дадут план! — Я
не понял, с одобрением он сказал или нет.
— А Кравчук сейчас в прессовом. Там у них штамп лопнул. Командует
ремонтом,— сообщил Доценко.
— Вы понимаете, что происходит? — цепкие глаза Кошкина смотрели на меня.
— Не первый день на заводе.
— Мы тоже не первый день. Но вот ответьте. Кравчун — толковый человек?
— По-моему, очень!
— Та-ак,— проскрипел он, как скрипит несмазанная калитка.— Тогда ответьте на
следующий вопрос. Почему же он не наладит дело по-инженерному? Сел бы, продумал
все и решил, как и что делать.
— А когда ему сидеть, если по цехам нужно ходить? Кто решать-то за него
будет? — возразил Доценко.— Ты же знаешь, кому там решать?
— Значит, заменить нужно теми, кто может решать! — лицо Кошкина сделалось
жестким.— Зачем держат людей, которые не решают своих вопросов? Весь завод знает,
придет Кравчун, продвинется, а другой придет, кроме крика, ничего. Ну, зачем они на
сборку толпами ходят?

— Ладно,— сказал я.— Пойду к Стешенко!
Я нашел его у дизайнеров. Он стоял посреди пустого зала у вылепленного в
натуральную величину макета. Он не сразу заметил меня. Выставив вперед ногу,
скрестив руки на груди, он стоял в позе Наполеона, и я подумал, что войско его сейчас под
руководством первого маршала Губы штурмует совсем не те бастионы, какие
следовало бы штурмовать, и что вечером и он поведет остатки своих полков опять в том же
направлении. Мы стояли молча до тех пор, пока он не оглянулся. Тогда я пошел
к нему. Лицо его разгладилось, он улыбнулся.
— Тебе нравится этот макет?
— Я не специалист.
— Пойдем, покажу в натуре.
И мы прошли в закуток, где стоял крошечный ярко-желтый автомобильчик очень
неожиданной формы. Он был не больше того, самого первого «Запорожца» — «ЗАЗ-965»,
горбатенького. Но это был вполне современный по внешнему виду автомобиль с
большим для таких габаритов салоном.

— Всыплют тебе за него! Вместо того чтобы доводить до кондиции
экспериментальные образцы, опять занимаешься самодеятельностью!
— Если понравится, не всыплют. Полнейшая унификация с основной моделью,
только немного укорочен задок. Удобный городской автомобиль, облегченный вариант,
уменьшенный расход горючего.
— Но у нас ведь просторы! Люди хотят автомобиль на все случаи жизни!
— Если вдвоем, то очень удобно,— упрямо сказал он.— Посмотри, какой
багажник! — Двумя движениями он откинул задние сиденья. Они послушно легли вровень с
полом. Получился неожиданно просторный для такого автомобиля багажник.
— А если трое?
— Пожалуйста! — он вернул на место одно из сидений, и все равно багажник
оказался большим.
— Я бы купил такой автомобиль.
— Видишь! — удовлетворенно кивнул он.— Экономия бензина, удобная парковка,
маневренность!.,
— Ты все же неисправим! Лучшему нет предела! Конструктор должен уметь
вовремя останавливаться!
— Прогресс должен развиваться по спирали и непрерывно,— не очень конкретно
сообщил он.— Но мы уже выбрали базовую модель, а это модификация. Пока не
организовано производство, есть время подумать. Вот мы и думаем.
— Времени для доводки базовой модели у тебя совсем нет, а ты взялся за
модификации. Всыплют!
— Как-нибудь вытянем.
Опять как-нибудь! Я не стал спорить, потому что знал, если они и не успеют
довести до кондиции основной автомобиль, то все равно поставят его на конвейер к
назначенному сроку.

Степан Иванович Кравчун говорил мне однажды, что в таких делах очень
важно психологическое настроение коллектива: люди должны знать, чего бы это ни
стоило, а дело будет начато. Коллектив, как объяснял он, должен быть психологически
мобилизован. И еще он говорил, что присутствие директора на главном конвейере в особо трудные периоды тоже очень важно чисто психологически. Мы тогда вспоминали
о Серикове, о том, как он приходил на главный конвейер и руководил работой. Мне
казалась негодной такая практика, а Кравчун, как и Сериков, говорил о ее целесообразности, В тот раз он объяснял, что и предновогодний штурм с «М» имеет большое психологическое значение. Но мне думалось, что гораздо большее психологическое значение имела бы неспешная расчетливость в том деле с «М», так же как и в остальных случаях, касающихся организации и подготовки производства. В угоду какой-то формальной цели, поставленной перед нами, мы забываем иной раз о том, что цели этой следует достигать наиболее экономными средствами…

— Очень приятный автомобиль,— похвалил я, и Стешенко заулыбался.— Очень
славный, но когда вы как следует возьметесь за доводку?
— После Нового года наляжем. А сейчас главная задача сделать план. Кравчун
вырвет его, вот увидишь! Я очень верю в него!
— Чему ты радуешься? — я видел, он очень доволен Кравчуном. Это была какая-то
странная, противоестественная радость. Главный конструктор, лишенный своих
подчиненных, которые должны были бы воплощать его идеи в автомобилях, тех самых, о
которых мечтал он полных пятнадцать лет и которые теперь только стали реальностью,
этот главный конструктор сейчас радовался за Кравчуна и гордился им! Он сказал мне
даже: «Мы, коммунаровцы, все силы отдадим, чтобы вырвать план! Ты знаешь, как
Кравчун выступил перед конструкторами?!»
Да. Это я уже знал. Это был страстный призыв о помощи, крик души
Кравчуна, главного инженера, оставленного исполнять обязанности директора. Мне
рассказывала об этом выступлении Лида Аверина, жена Гэ Вэ, конструктор, рассказывали и
другие. Особенно сильное впечатление речь Кравчуна произвела на
женщин-конструкторов. Он просил помощи только в октябре, но впереди было еще два месяца.

Стешенко между тем посмотрел на часы и, ничего не сказав, вдруг ринулся куда-
то. Я хотел было его догнать, но, тоже взглянув на часы, понял — начинается вторая
смена. Как летит время» Я стоял и, поглядывая на маленькую желтую машинку, думал
о том, как нескладно все получается, вся эта гонка с «М», начавшаяся еще в прошлом
году и продолжающаяся сейчас, и если никаких крутых перемен не произойдет, то
такая гонка будет, до тех пор, пока машину не снимут с производства, а вместо нее
начнут выпускать переднеприводные, вот такие малютки и те, что побольше, базовые.
Я открыл дверцу маленькой машинки и сел в кресло, рядом с баранкой. Здесь было
уютно, пахло новой обивкой, и я продолжал размышлять о заводе, о людях, которые
стали мне близкими: о неистовом Кравчуне, о Стешенко, о Любалине, который никак
не может оторваться от завода и сейчас растерян и подавлен. Как все у них трудно
получается, а ведь могло быть иначе. Долго я сидел в машине, потом пошел на главный
конвейер посмотреть, как там идут дела во второй смене.

Вдоль косого конвейера все ходил Примак, а несколько поодаль я увидел широкую
спину в одиночестве стоящего Кравчуна. Я понял, что дела идут нормально. Я прошел
чуть дальше, увидел конструкторов у конвейера и Губу, отдававшего какие-то команды.
— Ты закруглил свои дела? — ко мне подошел Стешенко.
— Да. У тебя все вышли в вечернюю?
— Все как один! — радостно сказал он.— Теперь ты представляешь, какие у нас
люди!
— Это я знал и раньше,— ответил я.— Счастливо потрудиться!
Он посмотрел мне в глаза, но промолчал.

План того октября они выполнили. Они выполнили и план последнего года
десятой пятилетки, и план первого года нынешней, одиннадцатой пятилетки. Но никто не
подсчитал, во что обошлось это заводу, во что обошлось государству такое
выполнение. Все то, что было в конце прошедшей пятилетки, повторилось и в первом году
нынешней. И опять в последние месяцы года дни и ночи проводил в цехах Степан
Иванович Кравчун, исполняя обязанности генерального директора. Все так же неистово,
никого и ничего не щадя, он «вырывал» план. И опять, вернувшись из колхоза,
конструкторы работали на главном конвейере и в прессовом. Этот год был не легче
прежнего, пожалуй, даже тяжелее в одном смысле. Труднее стало уговорить людей идти
на сверхсрочные-сверхурочные работы, труднее стало объяснять им, что это трудности
временные.

В этой связи как не запомнить слова, произнесенные Генеральным секретарем
ЦК КПСС товарищем Л. И. Брежневым на ноябрьском (1981 года) Пленуме ЦК КПСС:
«План трудный, напряженный. Но что из этого следует? Из этого следует, что надо
удвоить, утроить усилия, чтобы его выполнить. Из этого следует, что надо ускорить
перестройку стиля и методов хозяйствования». Так было сказано о задачах на
одиннадцатую пятилетку. «Ускорить перестройку стиля и методов хозяйствования» — вот
ведь корень всему!

Но прошел первый год новой пятилетки, а что изменилось на «Коммунаре»?
Покончив с годовым планом, в начале января уехал в Москву решать дела по
новой машине Кравчун. Сроки неумолимо приближаются, а строить новые корпуса еще
не начинали, да и не все проекты закончены, с оборудованием тоже масса нерешенных
вопросов. Приезжал и Стешенко, мы виделись с ним. Его новые машины весной идут на
госиспытания. Дождался все-таки. Но, когда мы говорили об этом, я не мог отделаться
от одной мысли, к которой всякий раз, думая о «Коммунаре», возвращаюсь. Как же у
них пойдут дела с производством этой новой машины? Ладно, рассуждал я, «М» —
это’ всего лишь продолжение «ЗАЗ 968А». Но переднеприводная, судя но тому, что
заложили в нее конструкторы, требует совершенно иной культуры производства, иной
организации этого производства, порядков иных.

— Как же вы при таких порядках станете выпускать новую машину? — спросил
я у Стешенко.— Неужели так же, как начинали выпускать «М»?
— Знаешь, я об этом тоже часто думаю. Она этого не выдержит.
— Железо выдержит. Каково экономике?
— У нас появятся необходимые мощности, все-таки новые цеха, новое
оборудование…
Да-да, все будет новым.
Государство затрачивает немалые средства, чтобы дать заводу наилучшее,
современное оборудование. Оно берет на себя все расходы, связанные с производством
новой машины, которая всем так нравится. Лишних, бросовых денег нет в народном
хозяйстве, так же как и станков, и прессов, и автоматических линий. Но как все это
будет потом использовано? В чьи руки попадет, в руки стратегов или в руки тактиков?
Я вспомнил встречу с испытателями. «А вы, Алексаныч, нарочно в конце месяца
приехали?» — это Толя Доценко. «Такого он еще не видел! — И ядовитая ухмылка, и
скрипучий голос лучшего заводского испытателя Кошкина.— И ведь дадут план! — И пауза.
И опять то же выражение лица и тот же скрипучий голос: — Зачем держат людей,
которые не решают своих вопросов?»

И я подумал, что сейчас, когда завод готовится к выпуску переднеприводной
машины, когда надо строить новые цеха и налаживать новое производство, этот вопрос
Кошкина звучит особенно актуально. Создание принципиально нового автомобиля
невозможно без современной, четко разработанной системы управления. И в такой
системе не может быть руководителей, которые не решают своих вопросов.
Я вспомнил недавнюю встречу с директором мелитопольского моторного завода
Владимиром Петровичем Тимошенко. Он там около года, а до этого работал на
соседнем заводе «Автоцветлит», входящем в то же объединение «АвтоЗАЗ». На том первом
заводе он наладил дело, и завод стал работать так хорошо, как давно уже не работал.
Теперь его направили на моторный, который хронически работал плохо, бесконечные
срывы планов. И случилось чудо — завод заработал. Ни разу с тех пор не простаивал
главный конвейер «Коммунара» по вине моторного.

— Как вы добились этого? — спросил я при первом нашем знакомстве.
— Очень просто,— усмехаясь, ответил он.— Взял голову в руки, сел и подумал.
А потом собрал начсостав и сказал, что в их моторных делах смыслю мало — я
литейщик — и потому никаких вопросов, ни в части технологии, ни по конструкции, ни по
общему руководству техническими службами решать не буду и обращаться ко мне
по всем этим поводам не следует. То же самое я сказал и производственникам.
— Что же вы взяли себе? Ведь…
— Погодите,— остановил он меня.— Дальше я сказал, что отменяю все совещания
и словопрения. Они же без конца совещались! Будет одна короткая планерка, где
нужно говорить только «да» или «нет». Выполнил работу — «да», не выполнил — «нет».
А почему «нет», пусть разбирается руководитель соответствующей службы. Кто много
раз произнесет «нет», тот, значит, не справляется с работой, и мы ему подберем
другую. Это коснется всех уровней управления, от мастера и до моих заместителей. Пусть
каждый наберется смелости и решает свои вопросы сам, а мы потом посмотрим,
правильно ли он решил. Но с нерешенными вопросами ко мне не обращаться…
Оказывается, он начал совсем иначе, чем Мельник, придя на «Пунанэ РЭТ». Ни
социологии, ни психологии, ни последовавшей за ними коренной реконструкции
производства. Он взялся за дело с другой стороны.

— У меня просто не было иного выхода,— объяснил он.— Но теперь, когда
элементарный порядок есть, мы пойдем в глубину. И социологией займемся, и о психологе
подумаем, а потом начнем систематически совершенствовать производство. Наши
планы далеко идут. На «Автоцветлите» мы как следует занимались и автоматизацией, и
механизацией, и новые технологии применяли, а здесь просто не успели еще, хотя
многое уже продумано.

Мы долго, часа два, а быть может, и больше, сидели у него в кабинете и
беседовали. За все это время никто не приходил к нему и селектор молчал. Коллектив
работал. Каждый, значит, решал свои задачи.
Два завода в одном объединении, а вон как но-разному все, мелькало у меня
не раз, пока мы беседовали. И оборудованы они одинаково, и трудности у них
одинаковые, и люди работают те же, какие работали до прихода Тимошенко, а вон как все
поворачивается.

— Я, знаете ли, прошел школу организации производства у Омельченко,— сказал
он не без гордости.— Слышали о нем, надеюсь?
Да, я слышал об этом директоре моторостроительного объединения, одном из
лучших в Запорожье, наверное, не только в Запорожье. Мне знакомы несколько его
учеников, которые работают теперь на «Коммунаре», но никак не могут свыкнуться с этой
новой работой. Все про Омельченко вспоминают, по нему меряют коммунаровски©
порядки, пробуют завести новые порядки каждый на своем месте, но плохо получается.
«Совершенствование механизма управления настоятельно требует глубокого
изменения содержания, методов и стиля деятельности, перестройки самой психологии
управленческих кадров». Так сказал на XXVI съезде КПСС Председатель Совета
Министров СССР Н. А. Тихонов. И далее: «Для него (для управленца.— Е. Т.), как
никогда, важны деловитость, способность видеть перспективу, энергия и настойчивость,
социалистическая предприимчивость». До чего же верно все это и актуально! И как
прямо относится к тому, что происходит на «Коммунаре», на мелитопольском моторном и
ка таллинском объединении «РЭТ».

ЕВГЕНИЙ ТЕМЧИН. Родился в 1924 году в
Ярославле. Окончил Московский
автомеханический институт. Автор книг «Эра новой
технологии», «Время новых открытий».
Участник Великой Отечественной войны.

Сайт работает на WordPress | Тема: Baskerville 2, автор: Anders Noren.

Вверх ↑